Книга Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

человек, сделавший это, понес серьезные расходы.

Никто слова упрека не сказал Арнольду Арнольдовичу, хотя он на своем джипе первым оказался на месте взрыва. Лицо его, вернее, все те наросты и углубления: нос, рот, глаза, брови, – тесно собранные на крепкой красной морде, удовлетворенно или, скорее, деловито морщились, как морщились они всегда, когда исполнялась, округлялась тяжелая, но нужная работа. Он обошел покореженный автомобиль, осмотрел окровавленные тела, оглядел вылетевшие стекла в домах и высунувшихся испуганных жильцов, кивнул одному-другому.

А чуть позже он здоровался за руку с прибывшими милиционерами, сочувствовал их труду. Потом сел в машину, уехал на юг острова, где был у него любимый дом и где жила его семья. Был у него дом и в Южно-Курильске, где жили старенькие родители, и дом в Южно-Сахалинске, который он сдавал внаем, была солидная законсервированная квартира во Владивостоке. Все это добро он называл тылами и наследством. Он своему делу давно прочил счастливое продолжение: последний из Арнольдов Арнольдовичей, уже брюхастенький и мордастенький, с тесно поставленными глазками, носиком и ротиком, в своем пятом классе приторговывал на переменах сникерсами и сигаретами – так отец приучал его к делу, редко балуя наличными, а чаще давал товар, требуя возвращать семьдесят пять процентов с реализации. И младший Арнольд, как отец его, как отец отца, отец деда и отец прадеда, не говорил слова «деньги», а укреплял свою влитость в семью принятым в роду ласковым «денежки». Были они – Арнольды – глубоко убеждены, твердо верили, что каждый, кто не чувствовал денежек, кто не ведал тайного мистического общения с ними, – дурная, негодная сволочь, черная кость. «Человек толк в денежках знает, – проговорил как-то один из Арнольдов, возможно, самый первый, и остальные подхватили, облелеяли, вознесли лозунг в молитву. – Он не крыса и не таракан. Крыса и таракан еще ничего не смыслят в денежках. А он – человек, он знает!»

* * *

Арнольд Арнольдович не дождался конца погрузки, хорошо знал, что без его довлеющего присутствия еще лучше управятся, пошел к машине, и новый водитель его Миша Наюмов, невысокий и далеко не молодой уже человек, но жилистый, сильный и проворный, вышел, открыл ему дверь – не столько с услужливостью, сколько с шустрой ухватистостью, как бы сам себя причисляя полезным винтом к делам хозяина.

– Домой, – приказал Арнольд Арнольдович.

Миша покатил не быстро, но и не осторожничая, не объезжая глубоких луж на выезде с пирса, потому что Арнольд Арнольдович не любил виляния, любил проломное движение вперед – машина раза два утонула по самые пороги, разметывая на стороны волны.

– Вот что, – сказал Арнольд Арнольдович, – через час поедем в одно место. Заправься.

Миша завез хозяина домой, а через час вновь был у ворот Арнольда Арнольдовича. Хозяин вышел из дому не с пустыми руками – вынес корзину с продуктами. Миша заметил горлышко водочной бутылки, обложенную окороками, сыром и пучками зелени.

– Едем на Семнадцатый, – сказал Арнольд Арнольдович.

– Понял, – кивнул Миша, нутром чуя доброе расположение хозяина, хотя маска – красная, широкая, с тесными глазами, ртом, носиком – пыталась прятать настроение.

Миша с первого же дня, как пришел наниматься, чувствовал хозяина. И Арнольд Арнольдович тогда еще понял это: что явился к нему тот, кто способен угадывать желания и послушно исполнять их, не задавая лишних вопросов. Было это сразу после провальной путины, на которой прогорели все, не только черная кость – рыбакам не досталось вообще ничего, но и сам Арнольд Арнольдович, взявший процентов на двадцать пять меньше, чем планировал, – он большую часть улова успел-таки сбыть без налогов перекупщикам, так что горели самым жарким пламенем именно они – перекупщики. И поделом, думал Арнольд Арнольдович. Но вот чуть ли не на следующий день после путины к конторке у пирса явился Миша Наюмов. Арнольд Арнольдович выходил из конторки, а там уже стоял терпеливый Миша, стоял, может быть, давно. Арнольд Арнольдович удивился приличному виду рыбака. Он с такими, как Миша, привык общаться на дистанции – через управляющих и бригадиров. И Миша для него всегда был неотличим от других: в робе, грязном свитере, болотниках да вязаной шапочке с помпоном осенью и зимой и японской выцветшей бейсболке – летом. А тут вдруг нашлись у Миши и пиджак, и брюки, и сорочка с галстуком, и туфли – все окончательно старомодное, но вычищенное и выглаженное.

«Неужто, сволочь, пришел жаловаться, что бухгалтерия зарплату не дает?» – подумал Арнольд Арнольдович. И не угадал. А вот Миша угадал хозяина, его настроение, сочившееся из глазных щелок.

– Арнольд Арнольдыч, – заговорил Миша прямо, потому что понял, что хозяин не любит дальних заходов, – ваш водитель Петруня уехал на материк, возьмите меня на его место.

– Ну ты… – усмехнулся Арнольд Арнольдович. – А кто ты такой?

– Я хороший и надежный шофер, я на материке до фосфорного завода пять лет в такси баранку крутил, – твердо ответил Миша. – И здесь водилой одно время попахал. Проверьте.

– Такси?.. – с еще более выраженной усмешкой сказал Арнольд Арнольдович. – Из такси на фосфорный завод сами не уходят. За что выгнали?

– Таить нечего: запил.

Арнольд Арнольдович сделался строг, даже суров, хотел было обругать Мишу, но только холодно проронил:

– И весь разговор.

– Я теперь не запью, Арнольд Арнольдыч. Мог запить, а теперь нет. Я съездил в Южно-Курильск и подшился на год. Вы же знаете, кто подшивается, тот как зверь работает. Я год точно пить не смогу, иначе смерть. А через год видно будет… Если дадите неделю отпуска, попью, а там опять подошьюсь.

Арнольд Арнольдович не любил наглости. Но в Мише не было наглости, была преданность, уже явленная не в мямле, а в открытости. Арнольд Арнольдович ценил открытость. Он посопел, но, все-таки удовлетворенный такой прямотой, сказал неопределенное, не содержащее ни отказа, ни согласия:

– Откуда я знаю, что ты за птица… – Он ушел на пирс, потом проехал на склад и каждый раз видел у конторки терпеливо ожидающего Мишу. Часа через четыре Арнольд Арнольдович опять был в конторке. Миша по-прежнему встретил его у дверей. Арнольд Арнольдович ценил терпение в людях, произнес мимоходом:

– Приди завтра в восемь, я еще посмотрю.

На следующее утро Миша опять явился в конторку. Арнольд Арнольдович уже сидел за столом, говорил по телефону с Владивостоком. Он прикрыл трубку ладонью, пустыми глазами посмотрел на Мишу:

– В кладовке возьми ведро и помой машину.

Миша, как был в костюме и брюках (только галстук сунул в карман), помыл машину. Арнольд Арнольдович вышел, взглянул на джип, на Мишу, сказал:

– Помой полы в конторке.

И Миша опять пошел за водой к колодцу. Закатав штанины, с бодростью вымыл и полы.

Через три дня Миша, одетый в дорогой спортивный костюм и короткую кожаную куртку, прикрыв окантованную аккуратной стрижкой лысину новой бейсболкой, в темных очках – так хотел Арнольд Арнольдович – уже возил хозяина по острову, а вскоре самостоятельно выполнял мелкие поручения: ездил за бумагами в конторку, передавал указания менеджерам и один раз был отправлен в Южно-Курильск, на склад, для самостоятельного приема небольшой партии промтоваров.

* * *

Дождь остался за перевалом, а на Семнадцатом теплилось лето. Так было по всему острову, на сто тридцать километров три климата: в одном месте – субтропики и джунгли, дикая магнолия и виноград, золотая осень до декабря, а в нескольких километрах – тайга, кедровый стланик, зима в ноябре, в третьем – березки и осинки, сопливые дожди.

И вот он, Арнольд из породы Арнольдов Сапуновых, шел на своих крепких двоих сквозь заросли по тропе, проложенной тысячи лет назад давно вымершим народом со странным именем, которое Арнольд Арнольдович навскидку и вспомнить не мог: кара… коро… коро-пок-гуру. Потом этой тропой ходили айны, затем – японцы, а теперь – и русские. Все любили посещать это место, называемое сейчас на местный упрощенный манер Семнадцатым километром. Но была вся прошлая жизнь народов, о которой Арнольд Арнольдович недавно специально интересовался, подогреваемый одной коммерческой идеей, в его представлениях чем-то непонимаемым, провальным: темной засыпанной пещерой, погребением, не протянувшим ни одной живой нити в будущее. Повымирали, поразбежались прошлые народы, остались только вот эта тропа, да раковинные кучи по берегам, да заросшие ямы от древних землянок, да находки похожих на подделку мелких